Сердце мне сказало я устало не кори меня и не суди
1946
Сергей Городецкий
Горюшко
Без призора ходит Горе
От одной избы к другой,
И стучит в окно к Федоре,
Старой сватье дорогой:
— Отвори, Федорушка,
Отвори скорей!
Это я тут, Горюшко,
Плачу у дверей.
— Нет с Федорой разговора,
Ты мне, Горе, не родня!
Хлеба горы, денег ворох
Получила с трудодня.
Горе шасть в другую хату,
Где в окошках шум и свет,
И стучится в двери к свату,
Другу прежних, горьких лет:
— Приюти, Егорушка,
Сватьюшку свою!
Это я тут, Горюшко,
У дверей стою!
У Егора с Горем ссора:
— Уходи от хаты прочь!
За колхозного шофера
Выдаю я замуж дочь.
Горе плачет, пот струится
По костлявому лицу,
И в окно оно стучится
К многодетному отцу:
— Отвори, Сидорушка,
Пропусти в жилье!
Ты ведь помнишь Горюшко
Вечное свое!
— В Красной Армии три сына.
В школу отдал дочек трех.
Тут седьмые октябрины!
Не марай ты мой порог!
— Что с народом приключилось?
Не видало отродясь!..—
Горе лужицей расплылось,
Солнце высушило грязь.
1937
Николай Грибачев
Своему сердцу
Сердце мне сказало: я устало,
Не кори меня и не суди,
Вспомни, как нас в жизни помотало,
Глянь, какие дали позади.
Пусть тебя не соблазняют схватки,
Не влекут бессонные дела —
Знаешь сам, что нервы не в порядке,
Что в крови убавилось тепла.
Что хотел бы к тем, кто помоложе,
Да не можешь дотянуться в ряд.
Сдал, видать, отяжелел, похоже,
В землю стал расти, как говорят…
Сердце, ты напрасно разболталось,
Хоть и нету дыма без огня;
Подожди, повремени-ка малость,
Помолчи и выслушай меня.
Не святой глупец и не ханжа я,
И какая б ни была она,
Жизнь моя мне вовсе не чужая,
А своя, и позарез нужна.
Только как ты ни кричи об этом
И в какой ни уличай вине,
Не хочу тащиться за кюветом,
От большой дороги в стороне.
Не могу стоять затылком к бою,
Перед новым делом быть в долгу,
С ненавистью давней и любовью —
Плачь не плачь — проститься не могу.
На усталость жалобой моею,
Выходом из строя хоть на миг
Огорчить друзей моих не смею
И врагов порадовать моих.
Значит, бейся, сколько можешь биться,
А когда почувствуешь беду,
Не проси меня остановиться —
Можешь разрываться на ходу!..
1943–1955
Евгений Долматовский
Дело о поджоге рейхстага
Ты помнишь это дело о поджоге
Рейхстага?
Давний тридцать третий год…
Огромный Геринг, как кабан двуногий,
На прокурорской кафедре встает.
Еще не взят историей к ответу,
Он хочет доказать неправду свету:
«Рейхстаг большевиками подожжен!»
Но вот пред всеми — смуглый,
чернобровый —
Встал подсудимый. Чистый и суровый,
Он в кандалах, но обвиняет — он!
Он держит речь, неистовый болгарин.
Его слова секут врагов, как жгут.
А воздух так удушлив, так угарен —
На площадях, должно быть, книги жгут.
…В тот грозный год я только кончил школу.
Вихрастые посланцы комсомола
Вели метро под утренней Москвой.
Мы никогда не видели рейхстага.
Нас восхищала львиная отвага
Болгарина с могучей головой.
Прошло немало лет.
А в сорок пятом
Тем самым, только выросшим, ребятам
Пришлось в далеких побывать местах.
Пришлось ползти берлинским зоосадом…
«Ударим зажигательным снарядом!»
«Горит рейхстаг! Смотри, горит рейхстаг!»
Прекрасный день — тридцатое апреля.
Тяжелый дым валит из-за колонн.
Теперь — не выдумка — на самом деле
Рейхстаг большевиками подожжен!
1947
Николай Доризо
Баллада о смеющемся мальчике
Косы, заплетенные короною,
Ни морщинки на высоком лбу…
Принесли ей с фронта
похоронную —
Вдовью, безысходную судьбу.
Ахнула,
потом заголосила,
Тяжело осела на кровать,
Все его,
убитого,
просила
Пожалеть детей, не умирать.
Люди виновато подходили,
Будто им в укор ее беда.
Лишь один жилец во всей
квартире
Утром встал веселый, как всегда.
Улыбнулся сын ее в кровати,
Просто так, не зная отчего.
И была до ужаса некстати
Радость несмышленая его.
То ли в окнах сладко пахла мята,
То ли кот понравился ему, —
Только он доверчиво и свято
Улыбался горю своему…
Летнее ромашковое утро.
В доме плачет мать до немоты.
Он смеялся,
значит, это мудро,
Это как на трауре цветы!..
И на фронте, средь ночей
кромешных,
Он таким вставал передо мной —
Краснощекий,
крохотный,
безгрешный,
Бог всесильной радости земной.
Приходил он в тюрьмы без боязни
На забавных ноженьках своих,
Осенял улыбкой
перед казнью
Лица краснодонцев молодых.
Он во всем:
в частушке, в поговорке,
В лихости народа моего.
Насреддин
и наш Василий Теркин —
Ангелы-хранители его!..
Источник
«СРЕДИ ПЕЧАЛИ И УТЕХ» 4 мин.
Всегда найдется женская рука,
чтобы она, прохладна и легка,
жалея и немножечко любя,
как брата, успокоила тебя.
Всегда найдется женское плечо,
чтобы в него дышал ты горячо,
припав к нему беспутной головой,
ему доверив сон мятежный свой.
Всегда найдутся женские глаза,
чтобы они, всю боль твою глуша,
а если и не всю, то часть ее,
увидели страдание твое.
Но есть такая женская рука,
которая особенно сладка,
когда она измученного лба
касается, как вечность и судьба.
Но есть такое женское плечо,
которое неведомо за что
не на ночь, а навек тебе дано,
и это понял ты давным-давно.
Но есть такие женские глаза,
которые глядят всегда грустя,
и это до последних твоих дней
глаза любви и совести твоей.
А ты живешь себе же вопреки,
и мало тебе только той руки,
того плеча и тех печальных глаз…
Ты предавал их в жизни столько раз!
И вот оно — возмездье — настает.
«Предатель!» — дождь тебя нещадно бьет.
«Предатель!» — ветки хлещут по лицу.
«Предатель!» — эхо слышится в лесу.
Ты мечешься, ты мучишься, грустишь.
Ты сам себе все это не простишь.
И только та прозрачная рука
простит, хотя обида и тяжка,
и только то усталое плечо
простит сейчас, да и простит еще,
и только те печальные глаза
простят все то, чего простить нельзя.
Х Х Х
Среди печали и утех,
Наверно, что-то я не видел.
Прошу прощения у тех,
Кого нечаянно обидел.
Когда бы это ни случилось —
Вчера лишь… Иль давным-давно,
Ушла обида иль забылась, —
Прошу прощенья все равно.
Прошу прощенья у любви
Наедине, не при народе,
Что уходил в стихи свои,
Как в одиночество уходят.
И у наставников своих
Прошу прощенья запоздало,
Что вспоминал не часто их,
Затосковал, когда не стало.
Не удивляйтесь, что сейчас,
Когда судьба мне время дарит.,
Прошу прощения у вас.
Но знаю я — последний час
Обычно не предупреждает.
СЕРГЕЙ ОСТРОВОЙ
СЕРДЦУ 2 мин.
Сердце мне сказало: «Я устало,
Не кори меня и не суди,
Вспомни, как нас в жизни помотало,
Глянь, какие дали позади.
Пусть тебя не соблазняют схватки,
Не влекут бессонные дела…
Знаешь сам, что нервы не в порядке,
Что в груди убавилось тепла.
Что хотел бы к тем, кто помоложе,
Да не можешь дотянуться в ряд.
Сдал, видать, отяжелел, похоже,
В землю стал расти, как говорят…»
Сердце, ты напрасно разболталось,
Хоть и нету дыма без огня,
Подожди, повремени-ка малость,
Помолчи и выслушай меня.
Не святой, и не ханжа я,
И какой бы ни была она,
Жизнь моя — мне вовсе не чужая,
А своя и, позарез, нужна.
Только как ты не кричи об этом
И в какой ни уличай вине,
Не хочу тащиться за кюветом
От большой дороги в стороне.
Не могу стоять затылком к бою,
Перед новым делом быть в долгу.
С ненавистью давней и любовью,
Плачь не плачь — проститься не могу.
На усталость жалобой моею,
Выходом из строя хоть на миг,
Огорчить друзей моих не смею
И врагов порадовать моих.
Значит, бейся, сколько можешь биться,
А когда почувствуешь беду,
Не проси меня остановиться —
Можешь разрываться на ходу.
Date: 2016-05-25; view: 609; Нарушение авторских прав
Источник
1946
Сергей Городецкий
Горюшко
Без призора ходит Горе
От одной избы к другой,
И стучит в окно к Федоре,
Старой сватье дорогой:
— Отвори, Федорушка,
Отвори скорей!
Это я тут, Горюшко,
Плачу у дверей.
— Нет с Федорой разговора,
Ты мне, Горе, не родня!
Хлеба горы, денег ворох
Получила с трудодня.
Горе шасть в другую хату,
Где в окошках шум и свет,
И стучится в двери к свату,
Другу прежних, горьких лет:
— Приюти, Егорушка,
Сватьюшку свою!
Это я тут, Горюшко,
У дверей стою!
У Егора с Горем ссора:
— Уходи от хаты прочь!
За колхозного шофера
Выдаю я замуж дочь.
Горе плачет, пот струится
По костлявому лицу,
И в окно оно стучится
К многодетному отцу:
— Отвори, Сидорушка,
Пропусти в жилье!
Ты ведь помнишь Горюшко
Вечное свое!
— В Красной Армии три сына.
В школу отдал дочек трех.
Тут седьмые октябрины!
Не марай ты мой порог!
— Что с народом приключилось?
Не видало отродясь!..—
Горе лужицей расплылось,
Солнце высушило грязь.
1937
Николай Грибачев
Своему сердцу
Сердце мне сказало: я устало,
Не кори меня и не суди,
Вспомни, как нас в жизни помотало,
Глянь, какие дали позади.
Пусть тебя не соблазняют схватки,
Не влекут бессонные дела —
Знаешь сам, что нервы не в порядке,
Что в крови убавилось тепла.
Что хотел бы к тем, кто помоложе,
Да не можешь дотянуться в ряд.
Сдал, видать, отяжелел, похоже,
В землю стал расти, как говорят…
Сердце, ты напрасно разболталось,
Хоть и нету дыма без огня;
Подожди, повремени-ка малость,
Помолчи и выслушай меня.
Не святой глупец и не ханжа я,
И какая б ни была она,
Жизнь моя мне вовсе не чужая,
А своя, и позарез нужна.
Только как ты ни кричи об этом
И в какой ни уличай вине,
Не хочу тащиться за кюветом,
От большой дороги в стороне.
Не могу стоять затылком к бою,
Перед новым делом быть в долгу,
С ненавистью давней и любовью —
Плачь не плачь — проститься не могу.
На усталость жалобой моею,
Выходом из строя хоть на миг
Огорчить друзей моих не смею
И врагов порадовать моих.
Значит, бейся, сколько можешь биться,
А когда почувствуешь беду,
Не проси меня остановиться —
Можешь разрываться на ходу!..
1943–1955
Евгений Долматовский
Дело о поджоге рейхстага
Ты помнишь это дело о поджоге
Рейхстага?
Давний тридцать третий год…
Огромный Геринг, как кабан двуногий,
На прокурорской кафедре встает.
Еще не взят историей к ответу,
Он хочет доказать неправду свету:
«Рейхстаг большевиками подожжен!»
Но вот пред всеми — смуглый,
чернобровый —
Встал подсудимый. Чистый и суровый,
Он в кандалах, но обвиняет — он!
Он держит речь, неистовый болгарин.
Его слова секут врагов, как жгут.
А воздух так удушлив, так угарен —
На площадях, должно быть, книги жгут.
…В тот грозный год я только кончил школу.
Вихрастые посланцы комсомола
Вели метро под утренней Москвой.
Мы никогда не видели рейхстага.
Нас восхищала львиная отвага
Болгарина с могучей головой.
Прошло немало лет.
А в сорок пятом
Тем самым, только выросшим, ребятам
Пришлось в далеких побывать местах.
Пришлось ползти берлинским зоосадом…
«Ударим зажигательным снарядом!»
«Горит рейхстаг! Смотри, горит рейхстаг!»
Прекрасный день — тридцатое апреля.
Тяжелый дым валит из-за колонн.
Теперь — не выдумка — на самом деле
Рейхстаг большевиками подожжен!
1947
Николай Доризо
Баллада о смеющемся мальчике
Косы, заплетенные короною,
Ни морщинки на высоком лбу…
Принесли ей с фронта
похоронную —
Вдовью, безысходную судьбу.
Ахнула,
потом заголосила,
Тяжело осела на кровать,
Все его,
убитого,
просила
Пожалеть детей, не умирать.
Люди виновато подходили,
Будто им в укор ее беда.
Лишь один жилец во всей
квартире
Утром встал веселый, как всегда.
Улыбнулся сын ее в кровати,
Просто так, не зная отчего.
И была до ужаса некстати
Радость несмышленая его.
То ли в окнах сладко пахла мята,
То ли кот понравился ему, —
Только он доверчиво и свято
Улыбался горю своему…
Летнее ромашковое утро.
В доме плачет мать до немоты.
Он смеялся,
значит, это мудро,
Это как на трауре цветы!..
И на фронте, средь ночей
кромешных,
Он таким вставал передо мной —
Краснощекий,
крохотный,
безгрешный,
Бог всесильной радости земной.
Приходил он в тюрьмы без боязни
На забавных ноженьках своих,
Осенял улыбкой
перед казнью
Лица краснодонцев молодых.
Он во всем:
в частушке, в поговорке,
В лихости народа моего.
Насреддин
и наш Василий Теркин —
Ангелы-хранители его!..
Источник
Виктор Гончаров
Раздумье
Мне кажется, я в сотый раз рожден,
А вспомнить не могу
Те, прежние свои существованья,
Но что-то все же знаю я,
И это «что-то» здесь, в моей груди,
Живет, ворочается, тяжело вздыхает.
Припомнить что-нибудь?
Нет, это безнадежно,
Вот разве только сны.
Они меня измучили —
Одно и то же снится каждый раз.
Одно и то же…
Будто на скале я высек мамонта.
И сотни две людей, одетых в шкуры,
Гортанным криком славили меня.
Предела их восторгу не было.
И то, что я не смог изобразить
На каменном холсте,
Воображение людей дорисовало.
Царапина художника на камне
Для них была открытием вселенной,
И люди видели,
Как билось солнце на бивне мамонта,
Как кровь течет из мамонтовых ран
И как из глаз затравленной
чудовищной горы
Стекают каменные слезы мамонта,
Беспомощности слезы…
Я славил человека.
Он стал сильнее зверя.
Далекий сон, он радует меня.
И люди в шкурах,
Люди в рваных шкурах…
Я жил когда-то, жил когда-то я!
Припомнить что-нибудь?..
Вот разве только сны…
Сикстинская капелла.
Дивный свет,
Расписан мною потолок и стены.
Художник я. Старик уже, старик…
Шесть лет последних
Отдал я этой росписи.
И суд господний,
Страшный суд идет.
Все жизненно
До ощущенья боли —
И ад и рай,
И божья неподкупность.
А то, что я не смел изобразить,
Воображение людей дорисовало,
И славила толпа
Мой многолетний труд
Художника,
Увидевшего в боге человека!
Я жил когда-то, жил когда-то я!
Что будет сниться мне из этой жизни?
Что?
Скала… самой природой,
Дождями,
солнцем,
холодом,
ветрами
Изображен встающий человек.
Я как художник
Освободил его от злых нагромождений,
Все сдержанно,
Все грубо,
Ощутимо,
В намеке все,
Предельно скупо все!
А то, что я не стал изображать,
Воображение людей дорисовало.
Величием своим испуган человек.
Он поднимается.
Он удивлен собой.
Из рук его летят ночные звезды —
Росинки светлые,
В безвременье!
В бесчисленность светил!
За много, очень много километров
Он видится таким богатырем,
Перед которым бог — ничтожество,
Перед которым — бога нет.
А люди дорисовывают сами
Свое величие.
И гордость за собственное «я»
Горит в глазах людей.
И каждый понимает, что он велик
И прост,
И неподкупен
И горд собой,
И мир в его руках!
Победа человека над собой
Мне будет сниться,
Когда в сто первый раз
Я появлюсь на свет
И вновь возьму резец или палитру,
Чтобы из гор, из рек, из звезд ночных
Воссоздавать черты сынов земли,
Чтобы резцом и светом
Славить человека!
…Мне кажется, я снова буду жить.
1961
Владимир Гордиенко
Атака
Помню только о том,
как в солдатской цепи разноликой
я горланил «ура!»
и сорвал себе голос от крика.О, когда б не оно —
громовое российское слово,
нам бы лечь и молчать
перед силой огня ножевого.Жаль, что так и не смог
проследить я за каждой деталью,
устремившись вперед
через поле, побитое сталью.Но в горелой деревне,
которую мы штурмовали,
востроглазый мальчишка
скрывался в каком-то подвале.И сквозь толщу стены
из удачно отысканной щели
мальчуган рассмотрел
то, что мы различить не успели.Желваки он приметил
на вражеских лицах смятенных,
нервный тик офицера
и бледность его подчиненных.Нашу злость разглядел
и увидел, как слева и справа
люди падали, вздрогнув,
на быстро буревшие травы.Я же мчался вперед,
поглощенный движеньем всецело.
Помню только «ура!»,
что гремело,
гремело,
гремело.Помню только «ура!».
Вы меня извините за это.
Однотонность такая,
увы, не заслуга поэта.Не большая беда,
если крик тот забудется даже,
стал мальчишка мужчиной
и все подетальней расскажет.Впрочем, не было б слов,
да и сам бы он выжил едва ли,
если б мы в свое время
натужно «ура!» не кричали.
1959
Юрий Гордиенко
Рикша
Трубил, трубил, трубил рожок,
двоились уличные дали,
дымясь, асфальт подошвы жег,
мелькали стертые сандальи,
холодным потом рикша мок
и целый день, в тоске ли, в злобе ль,
бежал… и убежать не мог
из полированных оглобель.
1946
Сергей Городецкий
Горюшко
Без призора ходит Горе
От одной избы к другой,
И стучит в окно к Федоре,
Старой сватье дорогой:— Отвори, Федорушка,
Отвори скорей!
Это я тут, Горюшко,
Плачу у дверей.— Нет с Федорой разговора,
Ты мне, Горе, не родня!
Хлеба горы, денег ворох
Получила с трудодня.Горе шасть в другую хату,
Где в окошках шум и свет,
И стучится в двери к свату,
Другу прежних, горьких лет:— Приюти, Егорушка,
Сватьюшку свою!
Это я тут, Горюшко,
У дверей стою!У Егора с Горем ссора:
— Уходи от хаты прочь!
За колхозного шофера
Выдаю я замуж дочь.Горе плачет, пот струится
По костлявому лицу,
И в окно оно стучится
К многодетному отцу:— Отвори, Сидорушка,
Пропусти в жилье!
Ты ведь помнишь Горюшко
Вечное свое!— В Красной Армии три сына.
В школу отдал дочек трех.
Тут седьмые октябрины!
Не марай ты мой порог!— Что с народом приключилось?
Не видало отродясь!..-
Горе лужицей расплылось,
Солнце высушило грязь.
1937
Николай Грибачев
Своему сердцу
Сердце мне сказало: я устало,
Не кори меня и не суди,
Вспомни, как нас в жизни помотало,
Глянь, какие дали позади.Пусть тебя не соблазняют схватки,
Не влекут бессонные дела —
Знаешь сам, что нервы не в порядке,
Что в крови убавилось тепла.Что хотел бы к тем, кто помоложе,
Да не можешь дотянуться в ряд.
Сдал, видать, отяжелел, похоже,
В землю стал расти, как говорят…Сердце, ты напрасно разболталось,
Хоть и нету дыма без огня;
Подожди, повремени-ка малость,
Помолчи и выслушай меня.Не святой глупец и не ханжа я,
И какая б ни была она,
Жизнь моя мне вовсе не чужая,
А своя, и позарез нужна.Только как ты ни кричи об этом
И в какой ни уличай вине,
Не хочу тащиться за кюветом,
От большой дороги в стороне.Не могу стоять затылком к бою,
Перед новым делом быть в долгу,
С ненавистью давней и любовью —
Плачь не плачь — проститься не могу.На усталость жалобой моею,
Выходом из строя хоть на миг
Огорчить друзей моих не смею
И врагов порадовать моих.Значит, бейся, сколько можешь биться,
А когда почувствуешь беду,
Не проси меня остановиться —
Можешь разрываться на ходу!..
1943–1955
Евгений Долматовский
Дело о поджоге рейхстага
Ты помнишь это дело о поджоге
Рейхстага?
Давний тридцать третий год…
Огромный Геринг, как кабан двуногий,
На прокурорской кафедре встает.
Еще не взят историей к ответу,
Он хочет доказать неправду свету:
«Рейхстаг большевиками подожжен!»Но вот пред всеми — смуглый,
чернобровый —
Встал подсудимый. Чистый и суровый,
Он в кандалах, но обвиняет — он!
Он держит речь, неистовый болгарин.
Его слова секут врагов, как жгут.
А воздух так удушлив, так угарен —
На площадях, должно быть, книги жгут.…В тот грозный год я только кончил школу.
Вихрастые посланцы комсомола
Вели метро под утренней Москвой.
Мы никогда не видели рейхстага.
Нас восхищала львиная отвага
Болгарина с могучей головой.Прошло немало лет.
А в сорок пятом
Тем самым, только выросшим, ребятам
Пришлось в далеких побывать местах.
Пришлось ползти берлинским зоосадом…«Ударим зажигательным снарядом!»
«Горит рейхстаг! Смотри, горит рейхстаг!»Прекрасный день — тридцатое апреля.
Тяжелый дым валит из-за колонн.
Теперь — не выдумка — на самом деле
Рейхстаг большевиками подожжен!
1947
Источник
